Нежные, чуткие, искусные, умелые, ловкие, безотказные, быстрые, добрые, золотые, проворные, заботливые, тёплые - сколько хороших, ласковых слов находит и хранит русский язык для материнских рук! И все слова эти, если вдуматься, отражают главные свойства женского, материнского характера, его созидающее начало. Это ещё и в старых сказках подмечено. Помните: взмахнула Василиса Прекрасная правой рукой - возникли леса и воды, взмахнула левой - поплыли по воде белые лебеди…

Да, всё, к чему прикасаются женские руки, чудесно преображается. Лён становится белым вышитым полотенцем, колос оборачивается тёплым румяным хлебным караваем, из тонкой веточки вырастает могучее дерево. Выведут женские руки буквы на классной доске - зазвучит живое слово, подвяжут лозу виноградную - нальются гроздья золотым соком, возьмут в руки иголку - готово платье нарядное, осторожно коснутся раны - исцеляются раны, прижмут к груди, приласкают ребенка - и вырастут красавица-девушка или смелый парень… А секрет в том, что сила и умение материнских, женских рук - не сами по себе существуют, идут от сердца. Любовью к семье, к своему народу, Родине.

- Рядовой Петров! Два шага вперёд - шагом марш! - скомандовал наш замкомвзвода, старшина Парамонов.

- Да что у тебя опять в карманах?! - продолжал сурово отчитывать старшина. - И предупреждал я тебя, и наказывал… Весь взвод к строевому смотру готовится, а тебя будто не касается. Опять стихи? Давай, выкладывай…

Не прошло и недели, как я получил два наряда вне очереди за то, что на утреннем разводе старшина Парамонов обнаружил в моих карманах бумаги. Он хотел их порвать, но, увидев, как умоляюще смотрел я на него, сжалился. "Ладно, пусть побудут у меня",- бросил старшина.

"…И опять!.." - с испугом думал я. Старшина без всякого интереса перекладывал мои бумаги себе в походную сумку, вдруг он остановил свой взгляд на вдвое сложенных конвертах.

- Невеста, что ли, пишет?

Я, потупившись, молчал. Да и не полагалось в строю разговаривать. Двадцать девять пар внимательных глаз с интересом наблюдали за этой картиной. Ребята, должно быть, думали: мол, опять не повезло Петрову, снова получит два наряда в не очереди, а может - и больше…

А старшина Парамонов скомандовал: - Рядовой Петров, кругом, два шага вперёд, марш! Взвод, разойдись!

Все бросились врассыпную, собрался было уходить и я.

- Рядовой Петров, а вы останьтесь на месте. Через пять минут зайдите ко мне.

- Есть, зайти, - ответил я и поплёлся в казарму. Я не знал, какой разговор у нас состоится со старшиной. Одно лишь меня успокаивало: наряд мне не объявили, почему - об этом я узнал позже.

Старшина Парамонов сидел в своей каптерке без кителя, он не слышал, как я вошёл. Я стоял у порога и ,молча, наблюдал за нашим замкомвзвода.

- Пришёл, - спокойно сказал старшина. - Проходи, садись. Наказать бы тебя надо, - продолжал он, - ведь знаешь, устав учил, Я сам пятерку тебе за это поставил, а все равно не выполняешь уставных требований.

Я, молча, сидел и смотрел на свои бумаги- стихи, письма, разложенные на столе старшиной.

- Молчишь? - Прервал мои мысли старшина. - Это хорошо, что не возражаешь. Понимаешь, что не прав. Но я вызвал тебя не за этим. Да, а стихи пишешь, как настоящий поэт…

Хочу рассказать тебе, сынок, одну историю. Давно это было, в 1941-м. Война шла. Лет мне было тогда восемнадцать, как сейчас тебе, и тоже, вот как и ты, в карманах носил письма матери . Бывало, перечитывал их по многу раз в перерывах между боями. И знаешь, силу они мне придавали. Иду в бой - а письма в нагрудном кармане лежат. И давно их знаю наизусть: " Сынок, береги себя! Прогоните этих проклятых скорее с нашей земли. Мы с Анечкой и Алёшкой здесь как-нибудь… Дождёмся вас с отцом…" Это были мои младшие братишка и сестрёнка. В одном из боёв меня ранило. Когда очнулся, понял, что в медсанчасти лежу. Повернул голову, хотелось посмотреть в окно, догадался, что жив я. Голова цела - значит, жить буду. А поворачиваясь, заметил, что на тумбочке лежат мои письма, а по листкам бумаги несколько красных полосок пролегло - кровь. С тех пор письма матери - всегда со мной. А мать фашисты расстреляли, сволочи, и детей не пожалели - вместе с матерью! Вскоре и отец погиб в партизанах… Вот с тех пор и в армии служу, на сверхсрочную остался. Люблю вас, молодых. Непослушными вы многие приходите… А письма матери и стихи возьми, только не носи больше в карманах! И впервые за всю беседу старшина улыбнулся - по-отцовски тепло и по-доброму.

Вскоре наша девизионка опубликовала очерк. Назывался он "Солдатские письма". Автором был я. А рассказывалось в очерке о том, как материнские письма во время войны помогали нашему старшине Парамонову громить врага и как они помогают нести нелёгкую солдатскую службу сейчас, в мирные дни.

Сколько помню себя, мама в мае и в конце декабря всегда ходит на дорогу, что начинается сразу с нашей улицы и уводит за околицу села. Дальше дорога бежит по полям, мелким перелескам, а потом приводит в небольшой районный центр.

…Дни в том далёком декабре установились холодные, снежные. Мама моя проводила на войну, последнюю войну, как часто любит она повторять, старшего своего сына, моего брата. А через десять дней, не прочитав ещё ни одного письма от сына, мама получили на него похоронку. Вот с тех пор она и ходит на дорогу в надежде встретить сына, идущего из райцентра, с большой нашей русской земли…

И тогда, в ноябрьский день, провожала меня по этой дороге мама на службу в армию. С километр, а может, и больше, шла она со мной рядом, крепко взяв меня за руку. Потом нас, новобранцев, посадили в машину… "Сынок, до этого места я провожала Петеньку, в честь его и тебя назвали. Который год жду его здесь… Буду и тебя здесь ждать",- только и сказала мама.

Около пятисот сыновей проводило на последнюю войну наше село - вернулось обратно чуть больше двухсот. А сейчас, в память о погибших, в центре села высится величественный монумент.

Сейчас все уходящие на службу - по старой дороге возвращаются. И хотя давно уже проложена асфальтированная дорога, в армию сыновей матери провожают по старой. И только недавно я понял: верят матери этой дороге, а матери всегда живут для детей…

Счастье свалилось, как снег на голову: в районной газете опубликовали сразу три моих стихотворения. На радостях, не пошёл в школу, решил на свой первый гонорар, на свою первую маленькую зарплату купить маме платок. Давно я облюбовал в магазине цветастый полушалок. Посчитал свою кассу - как раз хватило. Спрятал деньги в карман, и - айда!

В магазине я быстро купил тот цветастый полушалок, немного похожий на летний наш, что возле речки Пьяны, луг, и помчался в центр села, надеясь уехать на попутной подводе в нашу деревню (учился в райцентре).

И здесь - тоже повезло: только прибежал, наткнулся на знакомых мужиков из соседней деревни. Я - к ним.

- Вы до Люцерны?

- Угадал, парень!

- Подбросьте, а до Алферьева дойду пешком.

По дороге мои попутчики поинтересовались, почему я не в школе. Пришлось рассказать. Я весь горел от счастья. Не столько рад был напечатанным стихотворением, хотя из многих посланных в редакцию стихов опубликовали только три, как от ощущения, что я везу матери первый в жизни подарок. И не мог представить моей встречи с мамой, словно я ехал издалека, после длительной разлуки, в отпуск. А разделяла нас всего пятнадцать километров, и каждую субботу я наведывался домой.

Всю дорогу мужики похваливали меня за то, что я не забываю свою мать. А я не мог понять: как это можно её забыть?! А усатый мужик, тот, что держал в руках вожжи и через каждые десять метров понукал лошадь, и без того бежавшую трусцой, весело сказал:

- Доброе дело сделал ты, парень. Как будет рада подарку твоя мать! За любовь к матери тебе будет всюду сопутствовать счастье…

Четыре километра до деревни в тот день, как никогда раньше, показались мне очень короткими. Счастливый, довольный собой, я переступил порог родного дома.

Увидев в моих руках платок, мамам метнулась из избы, позвала соседок, сыновья которых уже не подарят им платков, ни цветастых, ни белых…

Сидят три матери, и каждая по очереди, перед зеркалом, примеряет обнову. И так платок был им к лицу, такими молодыми они были, красивыми, какими я никогда их ещё не видел.

- Ай да молодец! Какое счастье тебе выпало, сынок!..

А мне всю жизнь выпадает счастья.

Шли первые послевоенные годы. В семье нас было пятеро, мал мала меньше. Маме трудно было нас прокормить: на трудодень в колхозе много ли получишь, да и работала она одна.

Перед тем, как уйти на работу, мама говорила, где стоит в крынке молоко, давала всем нам по маленькому кусочку хлеба, ещё меньше брала с собой на целый день и спешно уходила из дома. А вечером она всегда возвращалась весёлая, на её лице не видно было следов усталости. Брала меня на руки (я в семье был самым младшим), разворачивала платок и доставала тот самый кусочек:

- Это тебе, сынок, хлеб от зайца!..

Долго я верил в эту сказку, пока не подрос.

Ох, и вкусным был хлеб от зайца! Лучшего хлеба я всю жизнь не знал!

Школа наша стояла на пригорке, и из окна класса, а парта моя была рядом, виден был наш дом. И, когда учительница что-нибудь объясняла нам или писала что-то на доске, я обычно рисовал наш дом, и около дома - обязательно маму. Этот сюжет я рисовал всюду. Когда нам задали написать небольшое сочинение на свободную тему, я опять нарисовал на всём тетрадочном развороте дом и маму, а над домом - большое солнце. Весь урок я провёл за этим. К рисунку сделал короткую приписку: "Наш дом. Рядом стоит моя мама, а это светит солнышко". А то обычно мама мне говорит: "Ты вырастешь большим, уедешь и редко будешь приезжать - и зайдёт моё солнышко...!". А я не хочу вырастать, не хочу, чтобы мамино солнышко заходило". Я сдал своё сочинение вместе со всеми.

А через несколько дней перед всем классом учительница показывала моё сочинение и хвалила меня. Говорила, что я написал очень мало, но всё очень хорошо сумел сказать. Пятерку мне поставили. Я и весь класс потом удивлялись: за что такая высокая отметка? Ведь я так мало написал, да ещё рисунок?!

Много лет улетело с тех пор. Однажды я проводил в родной деревне отпуск. Перед отъездом решил навестить свою старую первую учительницу.

Мне не пришлось долго у неё задержаться: учительнице что-то нездоровилось тогда. Уже закрывая за мной дверь, она вдруг сказала:

- Помнишь то сочинение, где ты нарисовал дом, свою маму и солнце, и всего лишь несколько слов написал? Пятерку я тебе ещё за него поставила!.. На, возьми его, я берегла его все эти годы, все хотела передать тебе, да возможности не было, больно уж редко ты приезжаешь к матери гостить. А солнышко твоё всё не закатилось, а ты уж большим стал, - она улыбалась. - Береги это солнышко!..

Учительница протянула мне дрожащей рукой вдвое сложенный листок бумаги. Я схватил руку учительницы и виновато горячо прижался к ней щекой…

Всё чаще и чаще стал я вспоминать свою мать. Всегда спокойной, ласковой встаёт она перед моими глазами. И грустно становится тогда на душе у меня.

Отца своего я не помню. Когда ещё было мне всего лишь пять месяцев, отец умер от давнишних, болевших со времен войны, ран. И все, что осталось после отца, - это его постаревший от времени альбом с фотографиями друзей военных лет и шкатулка с медалями и орденами, которую мать бережно хранит после смерти отца. И часто я видел, когда жил ещё дома, как мать аккуратно раскладывала на столе отцовские награды. И как-то раз на заданный мной вопрос, почему она перебирает их, мать с грустью в глазах ответила: "Так любил отец, сынок".

И больше я не задавал матери таких вопросов, только сам с её разрешения стал тоже часто раскладывать и протирать медали и ордена отца. А их было много. Среди них - и медаль "За освобождение Праги", которая сейчас дорога мне особенно: ведь на земле, где служил я, рядовой Петров, был и мой отец, которого я ни разу не видел живым. И вот недавно, когда вместе со всем взводом ходил на экскурсию в музей, я услышал фамилию и имя своего отца. Не поверил этому, после подошёл к экскурсоводу и ещё раз попросил рассказать только что услышанный эпизод и спросил, точно ли названа фамилия. Тот ответил, что это точно и что действительно капитан Михаил Петров и возглавляемый им батальон проявили мужество и отвагу при освобождении Праги, за что Петров был награждён орденом Боевого Красного Знамени.

Из музея я шёл, низко опустив голову, и думал о своём отце, о котором мало ещё знаю, но которым в детстве, будучи ещё мальчишкой, так гордился и хвалился перед своими товарищами.

Уже давно спят все мои друзья, и мягкой кажется им солдатская постель. А я не спал, вспоминал слова матери. Как-то сидели мы возле дома и смотрели молча на лес. Солнце быстро катилось за верхушки деревьев. Вот высокая сосна разрезала его пополам, потом оно скользнуло вниз, ещё раз показалось между деревьев и пропало. Только неспокойная вода на пруду ещё некоторое время была багровой - хранила солнечные отблески, потом и она запенилась, зачернела, и совсем белыми стали хлопья на гребнях волн. И сразу упали сумерки.

"Вот так и жизнь человеческая, - сказала вдруг мать, - блеснёт и погаснет. Только хороший человек след в ней оставляет, а плохой- тот сразу из памяти людской уходит, будто его и не было…"

И вот сейчас, когда узнал о подвиге своего отца, я подумал: "Жизнь не погасла, о ней помнят люди - значит, он был хорошим человеком". И очень с этой минуты захотелось мне быть похожим на своего отца, и чтобы моя жизнь не погасла, как гаснет всякий день, а чтобы она была продолжением отцовской жизни.